на ладонях у бан чана кровавые пятна-пятна-пятна от ногтей, и в воздухе пахнет металлически-ржаво, грязно, гнило. запах наотмашь по щекам, в горло, до самых лёгких, чтобы причинить больше боли, будто чужое молчание — не двести двадцать вольт. уродливенькие гематомы растекаются по его телу, когда он собирает удары людей, спешащий быстрее сесть на самолёт до сеула. мечтая вернуться туда, откуда бежал; к тому, кто этого не просил.

бан чан с юношества взрастил в себе эти неправильно-дружеские чувства к лэю, что обгладывают его до костей, как голодный волки зимней ночью — бан чан в этой недо-дружбе увязнут с детства. трепетные улыбки, что разрывали дёсна в кровь, сложив исину под ноги. сеул был мнимой иллюзией — чужой и далёкой, незнакомой, забытой, а потом исин возвёл там алтарь, и бан чан был готов срываться с места, чтобы складывать ему подношения. сеул был навязанным обязательством перед отцом и исин был таким же — принуждением, холодной галлюцинацией родителей за его плечами, резкими словами, размывающими очертания вокруг. только исин оказался больше, чем чужая, навязчивая опека — исин оказался другом.

огни ночного сеула бьются о кожу бан чана, пока безликий водитель направляет его к томному адресу; бан чан смотрит на чужой ему город и мёртвые блики света отражаются у него в глазах болезненной рябью — приходится чаще моргать, чтобы утопить себя в темноте.  звонки всё ещё без ответа, и от этого у бан чана что-то ломается изнутри. пустота внутри разрастается до размеров космоса, но он отмечает это машинально, пока неровный ритм отбивает по запотевшему стеклу. на пальцах колкое отчаяние, пробирающееся под кожу до самых бронхов, оседая на них чем-то горьким и ядовитым.

чжан исин — что-то вроде колотой раны, которая заживает, а с неё вновь сдирают корочку, заставляя грязно-алую кровь вытекать. бан чан получает мазохистское удовольствие, нажимая и нажимая на вызов, слушая гудки в телефоне — без ответа. чтобы рана ожила — нужно о ней забыть; вытравить мысли о лучшем [единственном] друге не получается только одним способом.

это что-то условного рефлекса — думать о хёнджине. кровоточащую рану бан чан перематывает мыслями о другом человеке, и воткнутые иголки напряжения в кожу уже не причиняют боли такой, как было до этого — ментальное блаженство.

глотнуть воздуха у дверей чужой квартиры, будто дальше — война. собрать легион и в бой. колол битвы — дверной звонок, на который ответа нет. бан чану кажется, что исина из жизни у него вычеркнули — словно вымышленный друг, который пропадает со временем. пальцами на дверную ручку, и открыть дверь на поле боя, оглушая себя тишиной, от которой лопаются барабанные перепонки. внутрь отдающая безумием, давящая, совершенно ненастоящая.

— лэй, какого чёрта? — и себе удивляется от того, сколько железа в его голосе, будто звон от мечей; бан чана передёргивает, и он тише уже обращается к исину. — почему про всякую херню я узнаю от левых лиц?

чужое молчание рвёт со всей силы грудную клетку, царапает решётки-ребра своими кровавыми пальцами, желая разломить преграды на своём пути, как желает бан чан достучатся через чужие стены до того, к кому руку протянуть; он со страхом — исин ярко-красной иллюзией раствориться, сотрётся совершено. будто бан чан прикоснётся к нему ладонью, и этим выдаст, сколько в нём этой грязной нежности по отношению к исину.

— когда мне сказали, что этот мудак сделал, то оказалось, что из больницы тебя отпустили. почему ты не позвонил мне? — бан чан почти ломается; рассыпается окончательно, потому что ему хочется потянуть исина на себя, крепко обнимая, задыхаясь. вместо этого он слишком сильно надавливает на его плечо, вспоминания, что лэй не фарфоровый — настоящий.  — ты меня вообще слышишь?