челюсти бан чана скрипят от сжатия, когда он смотрит на хлопнувшую дверь, отрывающую уходящих от них. мгновение — обнажённые по-волчьи зубы. а затем вся воинственность испаряет из него, как капли воды в пустыни, оставляя за собой лишь одинокую усталость: она читается в синеве под глазами и пустоте во взгляде. он чувствует, будто не может твёрдо стоять, будто весь мир шатает, будто тело не привыкло к таким штурмам, а потом его отпускает: бан чан расслабляется, выдыхает и именно в этот момент будто волной накрывает.

когда бан чан смотрит на этого мальчика — в нём что-то рвётся; рвётся каждый раз, как он опускает на него свои глаза, и каждый раз бан чан понимает, что возврата назад не будет. может это всё в улыбке, или в генном коде, но в мальчика этого будто полюс южный под кожу вшит крепко-накрепко, к которому бан чана притягивает безнадёжно.

[indent] у него вообще к нему всё одинакова «без»
[indent]  [indent] возвратно
[indent]  [indent] рассудно
[indent]  [indent] надёжно

вот до приезда сюда бан чану кажется, что он уже не живёт даже — существует, как хорошо сделанный робот. по заданному алгоритму: с утра — маска с улыбкой, чтобы до самой боли в лице, до зубного скрежета; вечером — пару стаканом обжигающего по горлу, чтобы не помнить, не думать, не знать — закрыть глаза и мертвецким сном забыться. а утром всё начинается по идентичному кругу, будто бан чан в дешёвом фильме про день сурка. внутри, под грудиной, у бан чана сидит умирающая птица в клетке из ребер и доклёвывает его сердце, превратившееся в ошмётки.

а потом появляется мальчик-глаза-озёра, и бан чан не может оторвать своего взгляда от него, хотя душу скребут когтистые лапы. мальчик перед ним — нервный-нервный, будто мир у него из-за одной неудачной ситуации может под откос пуститься, и бан чана эта ситуация злит ещё сильнее, что он готов пойти глотку этому недо-художнику зубами своими вспороть.

— тебе не нужно меня благодарить. на самом деле мне следует извиниться за своих вроде как друзей. — от чужой неловкой улыбки у бан чана разбивается-распадается мир на осколки, что разрывают изнанку груди, застревая где-то внутри, — бан чан должен чувствовать «ничего». вместо этого предательски горло сжимается до невозможности выдохнуть, а на ребрах сердце выбивает аритмию. — хочешь выпить? или предпочтёшь не возвращаться на эту ярмарку тщеславия?

бан чану хочется взгляд от него отвести, смотрит — это сильнее бьёт, чем могло бы быть. не пускает воздух, лёгкие сжимает, ломая позвонки и раздирая глотку — грудную клетку вскрывает тупым грязным осколком. «этот мальчик — запрет». на подкорке впечатана эта хреновая мантра, как бы бан чан хотел быть ей верен.

по утрам бан чан надевает маску, хотя внутри он изорван в клочья. на том месте, где у людей душа — чёрная душа, пустота и мрак. то, что осталось от его души — разорванно на части, сшито разными нитками неровно и хаотично. поэтому маска — бан чановское спасение.

— мы не представлены. моё имя бан чан. — они остаются одинокими фигурами, застывшими перед входом в «праздник жизни», откуда доносится музыка и наигранный смех. откуда бан чан хотел сбежать сразу, как переступил порог, а теперь мнётся перед дверями, не решаясь уйти или войти, потому что все его мысли сосредотачиваются на мальчишки, который только броским нарядом и красотой мог зацепить из толпы. но в мальчике этом притяжения больше, чем в магните; бан чан привык к играм чужим, что его окружают, а сейчас его оглушает волной от того, какой же юноша натуральный. — как насчёт того, чтобы я угостил тебя кофе, но где-то не здесь?

бан чану всё ещё больно внутри: прошлые отношения — ему руки в кровь, в крошку стеклянную мозги. бан чан после прошлых отношений тлеет. телефон молчит уже долгое время; бан чан даже привыкает к пустой квартире, к неловким улыбкам общих друзей, к ужинам по вторникам с исином; бан чан легко привыкает к бесконечным рабочим дням и бессонным ночам; бан чан привыкает (смиряется), что больше никогда его не увидит;

а потом случайная (нет) встреча вносит в его жизнь
[indent]  [indent]  [indent] новое, горькое безумие, циркулирующее по венам.